Петербургский скульптор – о своем «киношном» детстве, о любви к железу и лошадям, о том, чем похожи артисты и ваятели
«Доступно, креативно, нестандартно», — такие отзывы оставляли посетители выставки скульптора Ахнафа Зиякаева «Звуки моей души», прошедшей несколько лет назад в Петропавловской крепости. Ныне, когда результат многотрудной работы многочисленных творцов от искусства – это, в основном, итог их самокопания в потемках собственной души, оправданный веским аргументом: «Я так вижу!», эпитет «креативно» слегка настораживает, но Ахнаф Зиякаев – это совершенно другой случай. Использование нестандартных материалов и техник приводит к созданию бережно стилизованных, невероятно пластичных и гармоничных, можно сказать, певучих (вспомним название вернисажа) образов, образов-символов, образов-архетипов.
А выполненные в традиционной манере скульптуры отличает необыкновенно теплая добрая энергетика, ощущение полной сопричастности автора к своим персонажам. Это переживание момента, когда две души – скульптора и его героя буквально соприкоснулись и где-то там, за пределами нашего понимания завели неторопливый разговор о прекрасной и вечной жизни, о гармонии мира и его любви к нам, его бестолковым, беспутным и желанным детям.
Многообразные дарования и пылкое творческое воображение Зиякаева ценят не только на родине – в башкирском городе Нефтекамске, но и в других городах России: в Петербурге стоят его памятники Мусе Джалилю и Габдулле Тукаю, в Новгороде — солдату Великой Отечественной войне. Работы скульптора хранятся в частных коллекциях США, Франции, Японии. И, безусловно, мастера любит и ценит самый вдохновенный город – культурная столица России Петербург, где Ахнаф Гаделгаряевич проживает давно.
Никто не хотел быть немцем
О вас пишут, что лепить вы начали с раннего детства. Но ведь был же какой-то толчок, почему именно лепить начали, а не рисовать, к примеру?
Я рос в бедной семье, игрушек у меня не было, первые — как раз моего собственного изготовления. Пластилина не было – я делал их из глины. В Нефтекамске полно красной глины, благо, и меня никто не ругал за то, что я в ней вожусь. Я жил в бараке на улице Строителей, там копали ямы непонятно, для чего, вроде, трубы тянули для отопления. Вот в этих ямах я и играл, совсем маленький. Рядом у нас был базар, туда я тоже бегал, яблоки воровал. Меня, правда, не особо гоняли. Сейчас, с возрастом я понимаю, что догнать-то мелкого легко было, но меня только ругали, и я убегал.
Все было как-то проще: когда я учился в первом классе, ключи лежали под дверью, а до этого квартиры вообще стояли открытыми, заходи, кто хочешь. Я рос с бабушкой: к нам заглядывали фронтовики, просили у бабушки стакан, они покупали водку, выпивали, отдавали его обратно… Было все как-то как в кино показывают…
Играли мы, дети послевоенные во дворе с самодельными пистолетами, винтовками в войнушку. Никто не хотел быть немцем! Поэтому для немцев мы делали чучела или мишени, по ним и стреляли, чтобы не ущемлять ничьего самолюбия.
В садике в мои руки попал пластилин: для меня это было вообще нечто запредельное. Мы лепили кружочек, потом вытягивали из него уточку… У меня уточка получалась лучше, чем у воспитателя. Когда я уже поступил в Академию, у мамы все спрашивали: «Как там Ахнаф?» Видимо, меня по этой уточке помнили. А, когда мама отвечала, что я учусь в Академии, они очень гордились мной.
В семье были творческие люди?
Да нет, все было как у всех: вышивали крестиком, вязали крючком подзоры. Родители вообще уехали — сначала в Кемерово, потом в Казахстан, потом в Тюмень: отчим мой был нефтяником, поэтому они с мамой и ездили по всей стране.
Азам рисования вы учились в Нефтекамске у Юрия Туника – это легендарная личность. Как вы попали к нему, что можете про него рассказать: как про учителя и человека?
Попал я к нему сам. В доме на улице Социалистической открыли художественную школу. К нам на урок как-то пришел Юрий Федорович и спросил: «Ребята, а кто из вас рисует хорошо?» Не помню, чтобы я в школе кому-нибудь что-нибудь рисовал, но почему-то весь класс ко мне повернулся. Юрий Федорович сказал: «Открылась художественная школа, приходи рисовать».
Я пришел не столько ради того, чтобы рисовать, сколько ради любопытства. Он дал мне бумагу, карандаш, краски и предложил нарисовать натюрморт. У меня, похоже, очень сухо получалось, а краски-то были акварельные. Юрий Федорович взял у меня кисточку, начал рисовать, и потекла вода, перемешанная с красками. Вот это меня удивило: «Как неаккуратно-то»… А получилось-то в результате хорошо!
Юрий Федорович был очень интеллигентным, и от него шло какое-то необыкновенное тепло. Мне всегда казалось, что он ведет меня – по жизни, по творчеству. Он сам заражался, загорался тем, что мы делали, работал вместе со мной и заражал меня. Юрий Федорович был удивительным. Он заменял мне отца, маму, учителя и друга…
Он любил показывать нам, маленьким свои картины и наблюдал за нашей реакцией. Дети же не умеют лукавить и врать. Мне его не хватает. Очень. Сейчас бы поговорить с ним… Я с Юрием Федоровичем разговаривал, когда приезжал в Нефтекамск, но этого очень мало. Я же не думал, что он так быстро уйдет…
Я сделал бюст Юрия Федоровича и очень бы хотел, чтобы он стоял рядом с нашей художественной школой. Проблема, как всегда, в финансах…
Почему вы поехали учиться именно в Ленинград?
Юрий Федорович сказал мне и практически- предсказал, что буду скульптором. Я не поверил: хотел быть только живописцем – занятие чистое, аккуратное, а у скульпторов – бардак в мастерской. Он улыбнулся и промолчал. Юрий Федорович вообще умел молчать – редкий талант! Он умел сказать что-то веское, вовремя замолчать и отдать возможность сделать выбор тебе.
Потом, через много лет, когда я уже стал скульптором и приехал к нему, он сказал: «Вот видишь, я говорил».
В Академию я шел долго. После художественной школы поехал поступать в художественное училище в Свердловск. Но не поступил, а домой возвращаться было неудобно. И я уехал в Чайковский – вот там у меня сложилось, я стал учиться на художника – оформителя на двухгодичных курсах. Но желание продолжить образование не оставляло, я поработал в Чайковском какое-то время и уехал в Ижевск. Но не поступил и там – из-за русского языка. В Ижевске как получилось: ко мне подошел преподаватель спросил, есть ли мне где жить. В Ижевском училище не было общежития, ну, мне и поставили логично двойку по русскому языку.
Я вернулся обратно в Чайковский, проработал там где-то год, но мысль о том, что надо учиться дальше, не отпускала. Был и художником-оформителем и монтажником – мне все впоследствии пригодилось. Я всегда любил что-то делать руками.
Когда был монтажником, работал с разными бригадами. Вот один из бригады уж очень восторгался Ленинградом: как там все необыкновенно и красиво. Мне это в душу запало, думаю, надо съездить, посмотреть. Ну, и приехал. Не просто приехал – поступал в Муху и не на скульптуру, а на художественную обработку металла: три раза и безрезультатно, а на четвертый поступил, но не в Муху, а в Академию художеств имени И. Е. Репина.
Между попытками работал и занимался на подкурсах. На четвертый год чувствую, прокатят меня опять. Но попался мне один студент из Академии, который сказал: «А давай к нам!» А для меня Академия была как космос, Муху-то я за училище принимал. А тут – Академия! – У меня даже работ своих для нее не было. Мы с сочувствующим студентом пошли на обман: он дал мне свои работы, меня допустили с ними до экзаменов на архитектурный, на четверки сдал специальные предметы, на тройку – русский, математику – на четыре. Своим успехам сам удивился – и поступил! Я проучился четыре года, впереди был пятый курс почти без вариантов: или ты пишешь диплом и оканчиваешь учебу или бросаешь. А меня к тому времени как раз очень потянуло именно на скульптуру.
Я взял академический отпуск и занялся скульптурой, потом подал на перевод на второй курс. Я учился на втором, а мои бывшие сокурсники писали диплом.
Схватка с железом
Почему так мало выпускников становится скульпторами? Художников намного больше…
Скульптуру мало где преподают, это очень затратное дело: нужна, например, бронза… И, кроме того, она зависит не только от самого скульптора, еще – от формовщиков, литейщиков, чеканщиков: тут работает целая бригада. Не так много у скульпторов и заказов. Продать, презентовать, выставить картину – дело несложное, и место ей подыскать нетрудно, а под нашу работу, кроме зала, места нужно подиум ставить.
Вы говорили, что вам нравятся разные материалы. Какому отдаете предпочтение и почему?
Мне нравится железо. Оно оказывает сопротивление, его надо победить, особенно кованое железо. Разогрел докрасна и начинаешь его крутить. Оно остывает в течении трех-четырех минут, надо успеть придать ему нужную форму. А железо сопротивляется. Эта борьба – кто кого – захватывает как в спорте соревнование с соперником.
Я как скульптор, художник, как мужчина люблю борьбу. А когда не получается, начинаю его уговаривать. Уговариваю как женщину. И в какой-то момент оно сдается и становится тем, кем нужно мне.
Вы всегда победитель?
Ну, это судить уже зрителю: победил я его или нет. Мне-то может показаться, что я победил, а зритель скажет: «Да нет!» Чем мне скульптура еще нравится: когда начинаю к «телу» подходить — это у меня термин такой – тоже разговариваю со своим персонажем. Чуть-чуть губки ему подниму — он улыбается, чуть-чуть опущу — загрустил. Глазки прищурены – хитрит чего-то.
Понимаете, я общаться на полном серьезе с ним начинаю, как сумасшедший, что ли… Или как попавший в третье измерение… Вот в зависимости от того, как ты со своим персонажем контачишь, он либо получится либо нет: как договоритесь.
Был у меня один невеселый опыт: умер человек, и надо было сделать надгробье. Я думаю так: чтобы портрет у меня получился, нужно, как артисту, этого человека через себя пропустить, стать тем, кого ты изображаешь. Это надгробие мне было делать невероятно тяжело: судьба у человека была трагическая, я ее прожил, и у меня все получилось. Но я после этого сказал себе, что таким заниматься не буду: уж очень тяжело.
С памятниками тоже самое. Помимо анатомических знаний, мастерства, опыта, нужно еще уметь вжиться в роль персонажа, стать тем человеком, которого ты изображаешь. Михаил Константинович Аникушин, когда памятник Пушкину делал, ходил в крылатке, читал его стихи – он был самим Пушкиным! И у него получилась невероятная скульптура.
Вот раньше очень много лепили скульптур Ленина, так в Якутии Ленин получался якутом, в Удмурте — удмуртом, а настоящего – то Ленина и нету, а почему? Потому что автор — я не говорю, что плохой художник и анатомию знает плохо — но вот вжиться в образ не смог. Зачастую люди сами себя изображают, так якут и получается, потому что художник сам в себе был. А Ленин – вот такой разный.
Получается, когда вы делали памятник Мусе Джалилю, тоже шло все тяжело: у него была такая трагическая судьба….
Тяжело. Есть скульптуры, которые легко идут, влёт, а есть – трудно: как Мусе Джалилю.
Я не верю во всякие мифические дела, но я просто чувствую, что что-то, наверное, есть, иначе почему мне так тяжело. А вот Юрия Федоровича Туника я делал легко, как и эскиз Мажита Гафури и не потому что дело в каких-то характерных деталях, а просто – раз, и образ легко возник.
Какие темы вас вдохновляют? Я смотрю, у вас одна из любимых – лошади…
Лошадь, я считаю, вообще одна из умнейших животных. Умнейших и красивейших. Я раньше ходил на выставки лошадей. Когда выводят молодого жеребца, сильного, грациозного, то такое впечатление, что это он на нас смотрит, а не мы на него. Меньше всего мне нравятся мне кошки и собаки. Это вроде как домашние питомцы, а я считаю, животное должно не в комнате, не в доме, а на воле. Может быть, отсюда у меня такое к ним отношение. В деревне кошки и собаки на воле практически живут, это, думаю, нормально, а в городе и им и мне сложно ужиться.
На темах я как-то не зацикливаюсь, не знаю, откуда и как вдохновение приходит. Толчком может стать любое событие: например, если увижу влюбленную пару с велосипедом, и это меня зацепит, начинаешь как-то развивать сюжет – уже в мастерской, как завязать всю композицию, может быть, через велосипед… И работаешь. Это вдохновение, думаю, приходит так же, как оно идет к поэтам, и на пустом месте не возникает. Приходит откуда-то сверху, но – через событие и к нужному человеку.
Вы, наверное, тоже не любите зоопарки…
Зоопарки я не то, что не люблю, я животных там жалею, но иногда приходится туда идти по необходимости, если я занят анималистической темой. Не все можно найти в интернете. Я иду смотреть на манеры, на повадку зверя, но то, как он стоит, как он сидит, ходит, как голову поворачивает. Мне это интересно, потому и хожу, смотрю, но не более того. У животных – своя механика ходьбы, очень отличная от человеческой.
В сети ваше имя часто упоминается в связи с памятником конке на Шестой линии Васильевского острова. Расскажите, пожалуйста, как он появился?
На самом деле случилась очень грустная история: это был частный заказ для кафе, но у заказчицы не хватило средств на достойное выполнение скульптуры. Во-первых, я лепил ее под бронзу, но для отливки выбрали более бюджетный вариант – пластик. Во-вторых, перед тем, как заливать пластик, нужна была смазка, чтобы пластик не пристал к форме. Смазку также выбрали некачественную. При отливке форма скульптуры практически исчезла. То, что стоит сейчас, хотя и нравится людям, но далековато от моего первоначального замысла и вида.
Думаю, если бы скульптура была бы из бронзы, город взял бы ее на баланс, выкупив ее у заказчицы, а так она ее просто отдала другому владельцу. Да и по времени памятник был бы гораздо долговечнее… А у меня только фотографии первоначальной скульптуры из глины остались.
Многострадальный памятник… Лепил я его полгода. Фигуру извозчика для него, кстати, делал не я, а Иван Пентешин, скажем, погрешивший немного против фактов – так лошадей никто не водил.
У нас, у скульпторов много таких печальных баек. Или анекдотичных ситуаций. Мне рассказывал про одну то ли Аникушин, то ли Кубасов: где-то сдавали памятник Чехову или Есенину в пиджаке. Дело было зимой. Пришла комиссия принимать работу. Ходят, смотрят, все нравится. Только один – в шубе – спрашивает: «А что это он у вас в пиджаке?» Ему отвечают: «Да вы не беспокойтесь! Помните Медного всадника?» — «А как же» — «Так он тоже раздет, но зимой ему на ноги валенки надевают!». Все посмеялись и приняли работу.
Есть такая поговорка «Скульптура – это музыка, застывшая в камне». Вы слушаете музыку, когда работаете? И когда какую?
Люблю Чайковского, люблю рок – все зависит от настроения. Если что-то делаю из военного времени, слушаю песни тех лет, например, Седьмую симфонию Шостаковича. Ну, и от человека все зависит: у каждого – своя ассоциация, свои картинки всплывают. У меня – даже абстрактные, есть несколько таких работ: я их выставлял на «Звуках моей души».
Ваша работа уже в годы учебы выставлялась в Русском музее. Что за работа, как попала в музей?
Это немного неверно. Была последняя музейная закупка в 90-х годах: тогда объединились все музеи, в том числе и Русский, и закупали работы для пополнения фондов. Вот тогда и приобрели мою скульптуру из камня «Песчанка». Я учился тогда на четвёртом курсе, осенью мы обычно делали выставку в Академии. Кто-то летом занимался, кто-то после месяца — полтора учебы приносил работы, нас не заставляли. А я летом на кухне резал камень, маленький такой. Вырезал песчанку – это, вроде как мышка, она в песке обычно живет. Преподавателю она понравилась, и я отнес ее на осеннюю выставку в Союз художников. А вот с выставки как раз и была закупка. Купили мою работу, работу Вадима Трояновского и Аникушина. Получается, я попал в славную компанию этих выдающихся мэтров.
Где-то в музейных фондах она сейчас и хранится.
Это была последняя закупка, сейчас финансы не выделяются, в основном, просят, чтобы художники работу свою подарили, а покупают больше у наследников. Нынче, вроде как, хотят закупки возобновить, фонды-то скудеют.
Ваша работа по блокадному Ленинграду победила на одном из конкурсов. Как вам удалось прочувствовать эту тему?
Я уже очень давно живу в Петербурге, а, когда живешь здесь, невозможно пройти мимо этого. Тот же Невский пятачок — он весь в крови, на глубину, может быть, двух-трех метров все пропитано человеческой кровью, и как можно нормальному человеку это не прочувствовать?
Невозможно не проникнуться духом этих петербургских коммуналок. Когда я приехал сюда, жил как раз в коммуналке. А эти питерские блокадные женщины… Их сейчас мало. Таких нет нигде.
Вот она сидит, курит, матерится и в ней все равно интеллигентность какая-то есть, это надо видеть.
У нас в Нефтекамске, как с вокзала выходишь, так сразу — главная линия, улица Ленина прямо идет. Я сюда приехал, вышел тоже с вокзала и иду прямо, как в родном городе, думал, здесь тоже прямо надо, а на самом деле Невский же возле вокзала заворачивает. Тут меня как раз одна блокадница за руку взяла, повела по Невскому и начала рассказывать про город.
А двери с табличками – к кому сколько звонков! Это все – неповторимая, невероятная атмосфера Петербурга…