Есть люди: писатели, артисты, ученые, перечень званий и наград которых может занять не одну страницу, но вовсе не нуждается в запоминании. Назови лишь имя — и яркий образ редкостного таланта сверкнет перед тобой и надолго останется в благодарной памяти. Это о ней, Елене Образцовой — выдающейся меццо-сопрано оперной сцены, покорившей меломанов Парижа и Лондона, Вены и Милана, Токио и Зальцбурга, Нью-Йорка и Гамбурга, блиставшей в партиях Марины Мнишек в «Борисе Годунове» и Кармен, Сантуццы в «Сельской чести» и Далилы в «Самсоне и Далиле», и все-таки по природе своей и глубине таланта оставшейся истинной царицей именно русского вокала.
Природа щедро одарила Елену Образцову. У нее тембр голоса редкой красоты, бархатистости, яркая сценическая внешность, придающая героиням особую выразительность, талант настоящей драматической актрисы. Для Образцовой пение не просто профессия, а высший смысл жизни, и это подтверждают факты из поистине звездной биографии.
Уже в 23 года Елена Образцова становится обладательницей сразу двух золотых медалей — на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Хельсинки в 1962 году и на Всесоюзном конкурсе вокалистов имени М. И. Глинки в Москве. На выпускных экзаменах Елене Образцовой, уже ставшей солисткой Большого театра, поставили пять с плюсом — оценку, которая не ставилась в Ленинградской консерватории около 40 лет.
В ее творческом багаже 86 оперных партий, русские песни и романсы, джазовые вокальные импровизации, произведения духовной музыки, успешное исполнение ряда ролей в музыкальных фильмах.
24 октября 1981 года была открыта малая планета №4623, которая получила имя Образцовой.
— Елена Васильевна, вы играли у Романа Виктюка, и в планах у вас — еще две совместные работы с этим режиссером. О нем гуляет много достаточно двусмысленных и сомнительных слухов. Хотелось бы узнать непредвзятое мнение о Романе Григорьевиче. Как вам с ним работалось?
— Это один из самых выдающихся режиссеров нашей страны, а кроме того, очень эрудированный человек, прекрасно разбирается в музыке самых разных жанров, в истории, в литературе. А если он себе создал такой имидж хулигана и забияки — так это его личное дело и абсолютно не относится к работе с актерами. С ними о своем имидже он забывает и остается настоящим интеллигентом, очень тонким, очень глубоко чувствующим все нюансы человеческих отношений.
Я благодарна ему за то, что он буквально вытащил меня с того света. Восемь лет назад умер мой любимый муж, я целый год была просто неживая, и когда он пригласил меня в свой спектакль и дал роль, то вывел из полного транса, потому я его очень люблю и очень ему благодарна. Да и роль была замечательная, драматическая в спектакле «Антонио фон Эльба».
Сейчас репетирую роль вообще уникальную — женщину-мазохистку в спектакле «Венера в мехах» по роману Леопольда Захер-Мазоха. Готовлюсь к ней основательно. Будучи в Нью-Йорке, пошла в специальный магазин, накупила каких-то плеток, ошейников, купальников. Но самое смешное — тетка, которая там работает, искренне поверила в то, что я на самом деле мазохистка, и усердно за мной ухаживала. А узнав, что все это для театра, была страшно разочарована.
Другая пьеса в постановке Виктюка, в которой я участвую, очень смешная и называется «Не стреляйте в маму!». Две мамы, две подруги очень переживают за своих сыновей и решают влюбить их в себя: сын подруги должен полюбить меня, а мой отпрыск должен сложить сердце к ногам подруги. Уж очень женщины боялись, как бы их мальчики не попали в дурную компанию. В конце концов, молодые люди вроде как влюбляются. Героини, окрыленные, усиленно занимаются зарядкой, фигурой, нарядами, макияжем. И что в результате? У мальчишек уже давным-давно есть девочки, и мамы страшно переживают из-за этого.
— У вас у самой ведь был опыт в режиссуре?
— Да, я с большим удовольствием поставила «Вертера» в Большом театре. И сейчас Кировский театр предложил мне поставить «Кармен». Это не совсем новая для меня работа. Один раз уже приходилось вмешиваться в творческий процесс, когда «Кармен» шла в интерпретации одного французского режиссера. Он забил декорациями всю сцену: невозможно было ни дышать, ни двигаться, акустику всю испортил. Два месяца я все это исправляла.
— Кстати, сейчас утвердился, в том числе и в оперных спектаклях, диктат режиссуры и авангард. Как вы к этому относитесь?
— Очень отрицательно. Я считаю, это все равно, что Венере Милосской усы нарисовать. Нельзя вытворять такие вещи с классическим искусством. Напиши новую оперу и ставь ее хоть вверх ногами. Есть все-таки классика, что-то вечное, к чему мы привыкли и что обладает для нас некоей неизменной ценностью.
Я была недавно в Барселоне, там ставили «Лоэнгрина». Открывается занавес, а все артисты сидят, извините, на горшках. Ну, нельзя так.
— Елена Васильевна, вы председатель жюри конкурса Образцовой. В Париже вас называют «последней царицей русского вокала». Ваш взгляд на сегодняшнее состояние этого жанра: есть у нас и будут ли свои Корелли, Гяуров, дель Монако, Каллас? Кому корону-то передавать?
— Я вам точно могу сказать, что не будут и не нужно их ждать, потому что это единицы, которые посланы на Землю Богом, а ждать нужно других: Ивановых, Петровых, Сидоровых. Я только что вернулась с конкурса Каллас в Афинах. Там была номинация «Лучшая Виолетта» в «Травиате». Все жюри сидело и сравнивало молоденьких девочек с Каллас и морщилось. Это глупо! Жюри — это доктора, они должны поставить диагноз, обязаны сказать певцу, что у него получится в будущем, а не искать какую-то уже готовую Марию Каллас или Ренату Тибальди.
А голоса есть дивные. Знаете где? В России и в Корее — мощнейшие голоса! Есть шикарные тенора в Китае. Уже много лет я преподаю в Японии, и за все время только две девочки показались по-настоящему хорошими в смысле вокала. Голоса у японцев слабые. Им мешает их природный разговор: они разговаривают горлом, наговорятся за целый день и потом как бы вынести голос вперед уже не могут.
А у нас в России проблема — есть прекрасные голоса, но нет стиля. И, конечно, подводит язык: все поют на нижегородском. Итальянский, французский звучат ужасно. Сразу видно, кто занимается, готовится к конкурсу, а кто приехал просто на авось. Я уже договорилась, чтобы для артистов двух моих музыкальных театров, идею создания которых поддержал Путин, приглашали самых лучших педагогов, специализирующихся именно на певческой культуре и культуре разговорной речи. Хочу заниматься там с самыми молодыми и самыми талантливыми людьми. Но халтуры не потерплю — сразу вон из театра.
В продолжение темы о культуре исполнения могу рассказать, как два года назад я пела графа Орловского в Вашингтоне в «Летучей мыши». Пела эту партию на английском языке, который знаю только на уровне «спасибо», «до свидания». Так со мной специально занималась женщина, которая говорила мне, где и что нужно выправлять, и все же язык оказался очень далек от идеального. Правда, мне все это прощалось: ведь граф Орловский — это русский граф. Вообще, оперетта эта, конечно, хулиганская, и каждый постановщик забавляется с ней по-своему. В вашингтонской постановке среди гостей был Плачидо Доминго, и он спел в определенный момент: «Есть ли в зале послы? Граф Орловский вас приглашает на бал». И, представьте, из зала поднялось довольно большое количество представителей разных посольств, все они сидели на сцене и изображали гостей на балу.
А вообще, по певческому языку есть сейчас много прекрасной специальной литературы — было бы желание учиться.
— Что для вас талант?
— Талант — Божий дар. Если человек при рождении не поцелован Боженькой, то ничего из него не выйдет. Можно научить технике пения, а музыке научить нельзя. Самое главное в пении — это душа, это сердце, это мысли, которые приходят к нам от познания жизни, от того, что мы перечувствовали, поэтому я не люблю певцов, которые лежат в кровати, на вате, укутанные в одеяло. Певец должен очень много знать, очень много пережить, очень много слышать, читать — только тогда он интересен публике.
В России есть дивные голоса — нет индивидуальности: не читают, не интересуются ни историей, ни литературой, учатся нотам, учатся технике пения — и вперед. Нет личного ощущения жизни, есть «звукодуй».
— Считаете ли вы возможным для себя участвовать в своеобразном оперном шоу, как, например, Лучано Паваротти, который вместе с двумя тенорами собирает стадионы…
— Первый концерт трех теноров на стадионе был организован для того, чтобы поддержать Карерраса после тяжелой операции, чтобы доказать публике и самому певцу, что все в порядке, он может петь и собирать полные залы. Это было шоу, устроенное из самых лучших человеческих побуждений. Потом, когда стало понятно, что из этого можно извлечь немалую прибыль, концерты трех теноров превратились в халтурку.
— Елена Васильевна, из ваших прежних интервью, из разговора можно понять, что вы человек глубоко верующий, но родились в безбожное время.
— Так меня воспитывали моя бабушка, моя тетка, очень верующие женщины. Я помню, как во время войны, когда мне было пять лет, оголодавшая и отощавшая моя тетка носила меня вокруг аналоя и все время приговаривала: «Ой, сейчас уроню, ой, сейчас уроню!», хотя и я тоже была — одни кости.
Родилась я перед самой войной в Ленинграде, пережила блокаду и помню, в семье все время молились. Даже случай был забавный, несмотря на то что время тяжкое. Мы всегда ходили в один и тот же храм, и я видела, как бабушки низко кланялись, молясь. И я от усердия так долбалась башкой об пол, что нам говорили: «Выведите, пожалуйста, эту девочку — молиться невозможно». Ну, все это, конечно, было по-детски, а сейчас перед каждым спектаклем, каждым концертом я прошу у Бога помощи уже вполне осознанно.
Когда началась вся эта эпопея с коммунизмом и преследованием верующих, ко мне привязывались с тем, чтобы я сняла крест, на что я отвечала: «Крест на меня надела бабушка, я его никогда не сниму». Потом уговаривали вступить в партию. «Носить партийный билет и для партии ничего не делать — просто не прилично, — говорила я в ответ, — если вы хотите, чтобы я работала для партии, я брошу петь». «Ой, нет, лучше пойте». Так все и осталось на своих местах.
— Вместе с вами в Большом театре пела и поет прекрасная меццо-сопрано Тамара Синявская. Но судьба у вас сложилась по-разному. Вы много пели за рубежом, работали на знаменитейших сценах мира, с известными дирижерами, а у Тамары Ильиничны жизнь в этом плане поскромнее.
— У Тамары голос гораздо красивей моего, но я всегда была более подвижной, я трудоголик, а вот Тамара — не очень. Я никогда не сказала «нет» ни одному режиссеру, ни одному дирижеру. Меня спрашивали: «Ты поешь эту партию?». Я всегда отвечала: «Да», приходила домой, открывала ноты: «А-а-а! Как же это спеть!». Два раза я попалась очень сильно. Мне позвонили из Лондона, спросили: «Вы в «Набукко» пели? Я как всегда: «Да». «Через четыре дня у нас запись». Учу я все быстро, но там был такой квартет а капелла. Вот с ним я намучилась. Но прошло все гладко. То же было в Кливленде с Девятой симфонией Бетховена на немецком языке. Причем и в Лондоне, и в Кливленде я попалась одному и тому же дирижеру, но если в Америке в своем авантюризме призналась, а он мне, естественно, не поверил, то в Англии уже просто скромно смолчала.
— Где вам комфортнее всего поется?
— В Ла Скала. И Метрополитен-опере. В Ла Скала я всегда сдавала экзамен, а в Метрополитен — безумная, беспечная, бесшабашная публика, и меня там по-особенному любят. Когда я пела в «Аиде», мне устроили овации, длившиеся двадцать две минуты. Причем между сценой судилища и следующей сценой не было перерыва, и меня не выпускали кланяться, а публика требовала. Пришлось разобрать декорации, я вышла: глаза в слезах, нос — в соплях, но я получила свои овации.
— Как складывается судьба вашей дочери?
— Она занималась у Кабалье, поет маленькие партии в театрах Испании, вместе с дочкой Кабалье исполняет «Концерт двух дочек», но большой оперной карьеры она не сделает. У нее очень красивый, но небольшой голос, с таким голосом хорошо петь музыку барокко, а ее тянет в оперу, а там ей делать нечего. «Ну не всем же быть Образцовыми!» — так она мне говорит.
— Как вы относитесь к концертам Кабалье и Баскова?
— Не очень это дело приветствую. Есть вещи все-таки несовместимые. Думаю, Кабалье на это пошла, чтобы продлить себе поездки в Россию, она нашу страну очень любит, любит Колю Баскова. Может быть, это ее последняя любовь, кто знает. А Коля, конечно, молодец, что так к ней прилепился, занимается с ней. Так что в смысле творческой дружбы это хорошо и для одного, и для другого, а для публики — ну, не знаю, по-моему, большой пользы нет.
— Елена Васильевна, как вы оцениваете нынешнее состояние Большого театра?
— Это больно. Лет восемь назад произошла просто катастрофа, когда пришли люди, взяли и выгнали громадное количество старых певцов. Руководил этим Саша Лазарев: он очень хороший дирижер, но не очень умный человек. Его идеей было сделать Большой театр театром молодежи. А кто же, извините, будет исполнительские традиции передавать, учить, как вести себя на сцене. И молодые пришли в театр, ничего не умеют, не знают. Тыкались, тыкались, как слепые котята. Ведь Большой театр всегда был гениальным театром, несмотря на информационный музыкальный голод, «железный занавес». Это же просто из наших певцов, артистов природа перла! Пусть сказано некрасиво, но правильно. Они прорастали ввысь как гигантские деревья.
А молодые, ну что ж, пусть уезжают сейчас за рубеж — все равно вернутся и всю культуру пособирают, все сливки. Большому же нужен умный, решительный, музыкально грамотный человек, который перетрясет всю труппу, выгонит бесталанных и сделает на государственной основе большой конкурс Большого театра, тогда, конечно, его слава и мощь вернутся.
— Что вас радует в жизни?
— Да мои собаки. Их у меня три, еще и кот есть. Собак я всегда везде беру с собой: две маленькие — той-пудели: мама Кармен, дочка Мюзетта, большая Даша и кот Сережа. Правда, в Уфу с собой я их не взяла — они очень устали после предыдущего перелета. А не могу спокойно видеть детишек в детдомах — это тоже надолго выводит меня из равновесия.
— Елена Васильевна, как вы считаете, какую роль играют в нашей жизни судьба, удача, везение?
— Есть очень много талантливейших людей, которых никто не знает. Мне, например, считаю, очень повезло: я встретила самого великого менеджера нашей эпохи: Соломона Юрока, работавшего еще с Шаляпиным. Он услышал меня, когда я с Большим театром приехала в Париж и спела Марину Мнишек в «Борисе Годунове». И на следующий же день уже была знаменитой, потому что он заплатил журналистам, те разразились хвалебными рецензиями. А я, кстати, не должна была петь в «Борисе Годунове», должна была петь Ирина Архипова, но у нее не получилось выехать в Париж — поехала я. Вот вам судьба, случай! Но когда ты уже схватила птичку удачи за хвост, держи ее крепко, не выпускай. И нужно очень много работать. Нельзя успокаиваться на том, что Бог дал тебе голос — и все. Это равно тому, что подарить человеку скрипку Страдивари — и что он с ней будет делать?
— Елена Васильевна, вы много бываете за рубежом. За границей Уфу считают родным городом Рудольфа Нуреева. Вы были знакомы с ним?
— Я всегда преклонялась перед ним не только как перед гениальным танцором, но и как перед очень порядочным человеком. Никогда, несмотря ни на что, он не сказал ни одного плохого слова о своей родине и страшно злился, когда его старались втянуть в какой-нибудь политический разговор. Помню, что, когда я приезжала, например, в Сан-Франциско, первый его вопрос всегда был: «Ну, как у нас?». Когда его мама ослепла, он очень хотел вывезти ее за границу и сделать ей операцию. Стал меня упрашивать: «Ты такая знаменитая и в России, и здесь. Сходи, пожалуйста, в КГБ, может, маму выпустят». А я взяла да пошла сдуру туда. Меня принял генерал, совершенно страшный дядька, и в ответ на мою просьбу сухо сказал: «Занимайтесь своим делом — пойте. И, надеюсь, больше вы сюда не придете». Я только ответила: «А я-то как надеюсь!». Вот такой у меня был поход в КГБ. Рудика не пустили даже…
Говорить о певице можно много, а закончить хочется словами выдающегося итальянского режиссера Франко Дзеффирелли: «В моей жизни были три потрясения: Анна Маньяни, Мария Каллас и — Елена Образцова».